Сын моей подруги, тихонький, светленький мальчик, так не похожий на своих родителей, заканчивает первый класс. В мае ему исполняется 7 лет. Меня поражает его комната, расположенная в самом конце коридора, крохотная темная комнатка, потому как перед самым домом выстроили некрасивый торговый центр, и теперь рассеянный солнечный свет, падает в окна преломленный, медлительный, и вечерами его уж нет, и потому, когда Саша приходит со школы, ему кажется, что наступила ночь, что уж пора ложиться спать и не хочется делать уроков. Он часто сидит у окна, забираясь на подоконник с ногами, и прижимая маленькое красивое лицо с пухлыми губами к стеклу, внимательно наблюдает за жизнью, разворачивающейся на улице. Гулять он не особенно любит, потому, как родителей почти никогда не бывает дома, детишек во дворе мало, и все одноклассники живут в домах, расположенных на других улицах.

- Тут вчера тетя уронила пакет с апельсинами.- немного печально рассказывает он, и непонятно, кого ему жаль больше, тетю, с которой случилась такая трагедия, или апельсинов, нарядных, словно солнышки, рассыпавшихся по грязному бурому снегу.- Они выпали из пакета и катились, катились...- молчит, после чего мечтательно закатив глаза, прибавляет.- Красиво!

В школе Сашенька учится плохо, ему не нравится школа и первая учительница, которая, как он говорит всегда злая и сердитая, но он с пониманием отмечает, что это, верно, от какого-то личного несчастия, и нельзя ее в том винить, и я поражаюсь смышлености столь юного человека. Не нравится ему и сама обстановка, сидеть целыми днями в душном классе, в котором так мало света, и когда бы так хотелось поиграть, и отчего-то все чаще припоминается история о том, как они с папой катались на санках когда-то очень давно, но при более тщательном подсчете выходит, что было это прошлой зимой. Не нравятся ему и предметы, все какие-то скучные, трудные, и хорошо только на рисовании и музыке, и учительницы у них такие замечательные по этим предметам.

- На рисовании нам все-все разрешают рисовать!- хвастается Саша.
- А ты что рисуешь?- спрашиваю я.
- Разное. Дома рисую, метро.
- Метро?
- Ну да, метро, там хорошо, тепло и людей много!
Я улыбаюсь, впервые увидев человека, ласково отозвавшегося от метро. Вспоминаю свое далекое детство, в котором я очень любила кататься на метро, когда мама брала меня с собой в гости, и тот особый металлический запах, царствовавший на всех почти станциях, и первое свое впечатление от площади Революции, и от бронзовой собаки, с которой я никак не хотела расставаться, и сожалела о том, как ей, должно быть, грустно тут! Но теперь уже нет того, что было когда-то, и метро- это вынужденная необходимость.
- А на музыке мы поем!- Саша свешивает ножки с подоконника и болтает ими, маленькими смешными в тапочках -драконах.
- У тебя хорошо получается?
- Я в хоре буду со следующего года!- и он чрезвычайно горд этим.
Подруга с мужем жалуются, что Саша плохо учится, не может запомнить стихов, за купленным недавно компьютером, купленным отдельно, специально для него, заниматься не хочет, и даже не подходит к нему.
- Как он жить будет?- пугается подруга, и все пытается усадить его за уроки, но он не хочет, бродит по комнате, словно тень, усаживается на свой подоконник, и столько тоски, столько еще не оформившейся мысли в этом красивом бледном личике, и, кажется, будто это вовсе не маленький человечек, только начинающий жить, а старичок, давно уставший ото всего, все находящий ненужным, поверхностным, и оттого поселившийся в своем придуманном мире.
- Саша, а ты мечтаешь?
- А как же! Вот сяду и мечтаю, мечтаю....- повернувшись худой спиной с заострившимися лопатками, он глядит в окно, и силуэт его мутно рисуется на фоне сгущающихся сумерек.
- О чем же?
- Обо всем на свете. На свете там много всего. Надо, чтобы кто-нибудь об этом думал.

Послушайте, я тут поняла кое-что о романтике. О ваннах с лепестками роз, о надписях на асфальте под окнами, свиданиях с сюрпризом и прочем. В двух словах это можно выразить так: романтика нужна, если не разговаривают души.

Души мне видятся как тихие глазастые лемуры, которые сидят у нас внутри. Молчаливые, печальные, древние, неутомимые, мудрые, постоянно чего-то ждущие лемуры. И вот иногда эти лемуры вдруг вступают в разговор. Как и о чем - непонятно, мы наблюдаем только признаки.

Ирена, я не знаю,
О чем моя судьба
За столиком соседним
Ведет с твоей беседу.

Это Натан Злотников, хотя вряд ли он за соседним столиком видел лемура.

Но лемуры разговаривают не всегда. Странные они звери.

Зато когда они разговаривают, мир сворачивается вокруг них до размеров стеклянного пузыря с искусственным снегом, и внутри шара они сидят, уставившись друг на друга, а вокруг них пластиковые снежинки носятся вихрем, огоньки отражаются в стекле и с тихим шелестом вращается вселенная.

А мы в это время видим красоту – и видим ее невыносимо остро. Я помню, как однажды из-за поворота пустой лесной дороги вдруг выскочили сани, с лошадью и мужиком в ушанке. Я помню, как один моряк ободрал локоть, прыгая через парапет ночью в Стамбуле. Я помню железную дверную ручку с львиной мордой. Ну в общем, вы прекрасно знаете, что такое невыносимая красота.

А потом лемуры смолкают. Навсегда ли или на время – но смолкают наверняка. Такие уж они странные хреновины – видимо, для того, чтобы заработал их хитрый вайфай, нужно очень много совпадений. Ветер не с той стороны, нептун в третьем доме, несвежий базилик – и все, контакта не состоится.

Лемуры при этом, вроде бы, не пугаются. Им, может, по сто тысяч лет каждому – чего им. Замолкают и сидят, как прежде. А вот людям страшно без невыносимой красоты. Вдруг она никогда больше не вернется? Вдруг лемуры не заговорят? Люди впадают в панику, они привязывают лемуров друг к другу веревочкой, они сажают их в общую клеточку и поминутно теребят. Если люди американцы, это называется у них “we are working on our marriage”.

А еще они в тоске пытаются воспроизвести невыносимую красоту сами, как умеют. И это у них называется романтикой. И эти лепестки роз, эти сюрпризы под подушкой, эти белые свадебные шатры на морском берегу, все эти рукотворно созданные чудеса - трогательная, прекрасная и безнадежная попытка вернуть ощущение пронзительного совершенства мира.